Глава 6: Римский сенат. Две недели спустя.
Зал курии был полон как никогда. Римские сенаторы внимательно слушали человека, стоящего в центре зала – префекта, присланного императором сообщить сенату подробности битвы в Босфоре. Юлий Юлиан, префект Рима, выглядел немного бледным, но голос его был твёрд и внятен и звучно разносился под белокаменными сводами.
- Двести судов сожжено, более ста сдались. Захвачено двадцать семь тысяч пленных и много золота. От Лициния доставлено послание, в котором он изъявляет покорность и признаёт себя верным слугой императора.
Эти вести были встречены бурными овациями и ликующими криками, сенаторы в едином порыве поднялись и аплодировали победе Римского флота стоя - все за исключением одного. Это был сидящий в самом верхнем ряду толстяк маленького роста с круглым и таким белокожим лицом, будто его никогда не касались лучи жаркого италийского солнца. Со лба его постоянно струился пот, и он вытирал его краем своего роскошного пурпурного паллия. Создавалось впечатление, что его вообще не интересует происходящее в сенате.
- Как же здесь жарко! Благосклонность Соль порой сильно раздражает!
Сказано было это не слишком громко, но услышано было многими. Взгляды присутствующих обратились в сторону толстяка, овации постепенно затихли и раздался возмущённый голос:
- Публий Скапула, ты снова выказываешь неуважение сенату!
- Прошу прощения, - тот, кого назвали Публием Скапулой, изобразил на губах сконфуженную улыбку и смущённо развёл руками, - всему виной моя проклятая память. Я всё время забываю о том, что не должен упоминать Римских Богов. Вместо «Соль» следовало сказать… гм… ну вот, опять провал, никак не вспомню имя нового Бога. Не беда. Всегда найдутся рядом люди, которые напомнят мне о нём. И уж раз я получил слово, хотелось бы задать вопрос префекту. Высокий сенат позволит?.. Ты принял решение? – обратился он к Юлию Юлиану, всё ещё стоящему в центре зала.
- Да! – раздался снизу твёрдый ответ. – Я покидаю свой пост вместе со всеми преторианцами.
- А это, по всей видимости, новый префект? - Публий Скапула встал и, накинув свободную часть паллия, испятнанную следами его пота, на правую руку, устремил насмешливый взгляд в сторону входящего в зал сената высокого человека.
- Юний Анний Бас!
Новый префект остановился в вызывающе надменной позе. Публий Скапула спустился с верхнего яруса и направился к выходу. Подле нового префекта он остановился и громко произнёс:
- Я не припомню такого имени среди патрициев. И всё же позволь поздравить тебя с новым назначением.
В ответ раздался высокомерный голос:
- Позволь напомнить, что по закону я могу вступить в должность только после одобрения сенатом.
- За этим дело не станет. Мнение римского сената редко расходится с мнением императора. Особенно в последние годы.
Публий Скапула покинул сенат и вышел на площадь, где его ждали четыре раба с носилками. Ещё один, хрупкий юноша со смуглым лицом, держал флабеллум – опахало из павлиньих перьев. Он всегда находился рядом с сенатором, поскольку тот не выносил жару настолько, что даже во время движения пользовался услугами флабелефера, как именовали римляне таких слуг. Завидев Скапулу, юный раб со всех ног бросился к нему.
Едва почувствовав благодатную свежесть, сенатор расплылся в довольной улыбке и, неодобрительно сощурившись в сторону солнца, которое в этот день пекло особенно усердно, уселся в носилки, устраиваясь так основательно, словно собирался отправиться в дальнее путешествие, хотя путь его лежал всего лишь на рынок рабов в пределах всё того же Романума, главного форума Рима.
Как всегда, на улицах Рима находилось слишком много людей, которым, по мнению сенатора, здесь было совсем не место - приходилось часто останавливаться, и поездка несколько затянулась. Впрочем, усилиями юного раба, сноровисто обмахивающего своего господина опахалом, Скапула почти не испытывал неудобств от задержек в пути. Очень скоро они оказались в тени свода величественной арки, затем проследовали в самый центр невольничьего рынка и здесь остановились.
Взгляд сенатора, неожиданно потеплевший, привлёк молодой человек в воинском облачении, носящий, судя по знакам отличия, звание центуриона. С первого взгляда в нём невозможно было не признать отпрыска благородных патрициев: высокий рост, правильные черты мужественного лица и яркие голубые глаза привлекали к юноше томные взгляды проходящих мимо матрон, но сам он не отрывал глаз от одной из рабынь.
Даже выставленная на рабский помост, в грязной одежде, с испачканным лицом и растрёпанными, спутанными в колтуны волосами, она производила впечатление свободного человека: гордо поднятая голова и горящие гневом и презрением чёрные глаза выделяли её из стоящих рядом с нею двух десятков других рабынь. Скапула, прищурившись, некоторое время рассматривал рабыню, а потом перевёл взгляд на неотрывно глядящего на неё же молодого центуриона. На лице его появилась понимающая, чуть насмешливая улыбка.
Внезапно раздавшийся хор голосов отвлёк внимание сенатора.
- Господь Единый и Всемогущий!
На площади появилась процессия христиан, которую возглавлял немолодой уже мужчина с большим крестом на груди и серебристой бородой. Остановившись, он привлёк всеобщее внимание, вещая о постулатах нового Бога: грехах и добродетелях, равенстве и любви, смирении и всепрощении. Скапула недолго прислушивался к его речам, после чего усмехнулся и, сделав знак юному рабу, сошёл с носилок.
- Сильвестр, почему бы тебе не начать с освобождения собственных рабов? Или ты только другим даёшь добрые советы? - разнёсся по площади громкий насмешливый голос сенатора.
Послышал смех. Человек с крестом резко обернулся и с неприязнью уставился на Публия Скапулу.
- Господь не позволяет мне ответить тебе, сенатор Скапула. И мне остаётся лишь молить Его о снисхождении к твоей слепоте, - с едва сдерживаемым гневом ответил Сильвестр и, сделав знак своим последователям, удалился в их сопровождении. Глядя им вслед, Скапула пробормотал:
- Я начинаю завидовать христианам. Римские Боги при всём своём могуществе не могут спасти от неудобных вопросов.
В этот миг рядом с ним раздался мягкий голос:
-Ты верен себе! Но позволь заметить, насмешка над епископом Рима может плохо закончиться даже для тебя.
Скапула поднял взгляд на центуриона, чуть ранее привлёкшего его пристальное и приязненное внимание и стоящего сейчас перед ним с очень серьёзным лицом. Голос его по-прежнему был пропитан иронией, но теперь к ней примешивалась нежность:
- Я просто в растерянности. Неужели Сильвестр ошибся? По его мнению, я ослеп. Однако мне кажется, будто я всё ещё вижу… собственного сына. Если это действительно ты, Квинт, дай мне знак.
Центурион или, точнее, сын сенатора Квинт Скапула не смог сдержать улыбки. Скапула поманил сына пальцем за собой, одновременно давая знак юному рабу, чтобы он усерднее помахивал флабеллумом, и неожиданным для своей комплекции лёгким и скорым шагом направился в сторону арены с рабынями, привычно жестикулируя на ходу.
- Что это за пост - епископ Рима? – вопрошал он с раздражением. – Жрецам место в храме, а эти ходят по улицам и призывают к смирению и любви. Спрашивается, зачем тогда им нужна власть? Христианские священники претендуют на право занять место посредников между людьми и Богами. То есть каждый из них получил отличную возможность облечь свои желания и мысли в волю Богов, а император своим указом придал этому безумию вполне законное основание. Остаётся радоваться за самих христианских священников, которые никак не могут прийти к единому мнению по поводу того, что именно говорит их Бог. Но здесь всё понятно: у каждого свои интересы. И это вселяет надежду.
Скапула остановился у группы людей, которые что-то горячо обсуждали. Завидев сенатора, один из них, с длинными усами и короткой бородой, в потрёпанной восточном халате, подобострастно поклонился и с почтением произнёс:
- Чем может служить бедный грек великому Скапуле?
- Если хочешь сделать мне приятное, Строкл, подари мне ту высокую рабыню с гордым взглядом.
- Ты смеёшься надо мной, доблестный Скапула, - торговец рабами вскинул на него обиженный взгляд, - фессалийка Виталия происходит из очень знатного рода. За неё я получу не меньше пятидесяти солидов.
- Пятьдесят солидов? – насмешливо переспросил Скапула. – Да за такие деньги я могу приказать убить тебя, твою охрану, даже твою семью, а потом забрать всех твоих рабов даром.
- Это незаконно! – вскричал, бледнея, торговец рабами.
- Ты кому это говоришь, Строкл? Или твоя глупость не допускает появления законных оснований для такого поступка?
- Сорок пять!
- Пожалуй, за такую цену я оставлю твою семью в покое.
- Сорок два!
- Думаю, теперь и тебя можно пощадить. А вот с охраной придётся расстаться.
- Сорок солидов - моё последнее слово.
- Хитрец, тебе известна моя доброта. По этой причине я дам тебе пятнадцать и не стану никого убивать.
- Двадцать. И за эти деньги ты возьмёшь ещё пять рабынь. Один солид за каждую.
- Можешь гордиться, Строкл - ты единственный, кому всегда удаётся одурачить меня.
Скапула достал кошелёк и отсыпал нужную сумму прямо в подставленные ладони торговца. Золото тут же исчезло во внутренних складках его одеяния. На губах Строкла расплылась довольная улыбка.
- Ты, как всегда, добр ко мне. Не хочешь посмотреть товар?
- Я не настолько глуп. Веди. Я сам выберу рабынь.
Направляясь вслед за торговцем рабами к арене, Скапула украдкой бросал взгляды на всё больше мрачневшего сына, что сенатора явно забавляло. Выбор пяти рабынь не занял много времени - Скапулу ни их вид, ни умения не интересовали совершенно – они были всего лишь своеобразным «довеском» к главной покупке. Именно на фессалийке Скапула сосредоточил всё своё внимание. Даже беглый осмотр заставил его одобрительно поцокать языком: безукоризненные формы, стройные ноги, полная грудь – фессалийка была действительно хороша.
- Такая родит крепких мальчиков, - пробормотал Скапула и, схватив женщину за подбородок, велел: - Зубы покажи. – За что едва не поплатился, едва успев отдёрнуть руку от клацнувших зубов, оказавшихся, к слову, здоровыми и весьма крепкими, и услышал яростный шёпот:
- Посмеешь тронуть меня ещё раз, римлянин, и я убью тебя!
- Я слишком стар для неё, - с притворным вздохом произнёс Скапула. Обернулся к сыну, глядящему на происходящее сумрачно и напряженно, и громко произнёс:
- Прими мой подарок, Квинт. Рабыня твоя - делай с ней всё, что пожелаешь. Но будь осторожен, у неё есть когти. И зубы, - добавил он, смеясь при виде просиявшего радостью и благодарностью лица любимого сына.
Глава 7: Рим. Дворец императора Константина.
В то самое время, когда происходили эти события, человек, о котором так или иначе упоминали все, как в империи, так и за её пределами, чувствовал себе хуже самого последнего раба. Несколько последних недель по совету Евсевия, находившегося рядом с ним неотлучно и без устали возносящего Господу молитвы о выздоровлении государя, император Константин без конца принимал ванны с горячей водой в надежде избавиться от измучившего его недуга – проказы. Знали о болезни немногие, ибо Константин тщательно скрывал своё нездоровье, но при любой возможности старался разузнать о способах лечения страшной хвори. Более прочих достойными внимания ему показались утверждения епископа, что вода в сочетании с молитвой очищает и тело, и дух.
Лёжа обнажённым на мраморных ступенях бассейна, опустив ноги в воду, император бездумно смотрел на клубы пара над своей головой, покорно отдаваясь заботам четырёх полуобнажённых рабынь. Ещё две невольницы, опустившись на колени, поправляли подушки, на которых покоилась голова Константина. Рабыни ковшами черпали из бассейна горячую воду и медленно поливали ею плоские, слегка шелушащиеся по краям бляшки на теле императора. Коленопреклонённый Евсевий в дальнем углу истово молился об исцелении правителя.
Появился раб с позолоченной чашей и два вооружённых стража, один из коих нёс на руках испуганно блеющего ягнёнка. Одним резким движением перерезав ягнёнку горло, стражи склонились над чашей – горячая кровь заструилась, окрасив золото чаши благородным пурпуром. Когда чаша наполнилась, стражи удалились, унося мёртвого ягнёнка, а в руках рабынь появились накрепко стянутые нитями комки овечьей шерсти, которые они окунали в чашу, пропитывая их кровью, и бережно протирали поражённые проказой части тела императора, пока чаша не опустела. Кровь струйками стекала на мраморные ступени и тонкими дорожками бежала дальше, к воде бассейна, растворяясь в ней без следа. Императору явно доставляли удовольствие нежные касания женских рук, но умиротворение и блаженная нега мгновенно исчезли из глаз и с лица Константина, когда в бане появилась красивая молодая женщина в шёлковой, богато расшитой тунике и золотистой палле. Волосы женщины были искусно уложены и каскадом туго завитых локонов ниспадали на плечи. В затейливой причёске сверкала диадема, шею и запястья украшали множество драгоценностей.
- Мой повелитель чувствует себя лучше? – императрица преклонила колени по правую сторону от императора, её взгляд был полон нежности и участия, а голос звучал с подчёркнутым почтением. Константин, отвечая, даже головы не повернул в её сторону.
- Гораздо лучше. Что привело тебя сюда, Фауста?
- Забота о твоём здоровье и твоей империи, - последовал быстрый, слишком быстрый, чтобы быть искренним, ответ.
- Моей империи угрожает опасность? – император закрыл глаза, небрежным движением ладони повелев рабыням удалиться.
- Твоей империи давно угрожает серьёзная опасность, но ты этого не видишь, мой повелитель, - вкрадчиво произнесла императрица. – Но я, твоя преданная жена, вижу эту опасность и считаю своим долгом предостеречь тебя.
- Лициний принёс мне присягу и будет отправлен туда, откуда он уже никогда не сможет вернуться. Царь Персии прислал послов и предлагает перемирие. Других врагов я не вижу.
- Ты забываешь о Криспе. Он очень умён, а его победы принесли ему славу и любовь римского народа. Ещё больше любит его армия. Некоторые сенаторы открыто предлагают избрать его императором и подбивают народ к мятежу против тебя. А твой сын не только это поощряет, но и открыто выказывает неуважение к императору: он посмел изгнать Флавия Сета, твоего посланника, прилюдно приказав страже убить его, если он ещё раз войдёт к нему без позволения. Императорская печать ничего для него не значит, иначе он не стал бы громогласно заявлять, что твой приказ - это ошибка. Его слова слышали все.
- Крисп доказал свою правоту, - ледяным голосом произнёс император. Он открыл глаза и, повернув голову, бросил на супругу взгляд, от которого она невольно поёжилась. – Я знаю, чего ты добиваешься, Фауста. Твоя ненависть к Криспу, как и безграничная любовь к собственным сыновьям, известна не только мне. Однако я подумаю над твоими словами. В них есть смысл. Если они к тому же окажутся правдивы, мы вернёмся к этому разговору.
Император вернул голову в прежнее положение. Императрица поняла, что разговор закончен, и удалилась, весьма довольная собой в уверенности, что ей удалось заронить очередные зёрна сомнения в душу императора. Как только за её спиной закрылась дверь, Константин обратился к Евсевию с вопросом:
- Что ты думаешь о словах Фаусты?
- Господь испытывает каждого из нас. Возможно, и для тебя настанет час тяжких испытаний, - раздалось в ответ.
Император погрузился в тяжёлые раздумья. Коварным речам Фаусты он никогда не придавал особого значения, но слова епископа всколыхнули в душе государя неясное пока беспокойство.
Императрица же прямиком направилась в свои покои. Завидев её, рабыни, укладывавшие бесчисленные наряды государыни в огромный, обитый железом сундук, склонились в низком поклоне и подобострастно прошелестели:
- Августа!
- Оставьте меня одну и передайте Уросию, что я хочу его видеть! – резко бросила императрица. Триумф пусть маленькой, но всё же победы, заставлял её глаза сиять торжеством, а губы кривиться в ликующей усмешке. Фаусте не терпелось отдаться своей радости полностью, без лишних глаз и ушей, а потому она выслала рабынь из покоев, заставив бросить незаконченное дело, и даже трепетное отношение к собственному гардеробу не остановило Фаусту.
Все приписывали ненависть к пасынку её тщеславию. Даже Константин был уверен, что она желает убрать Криспа лишь для того, чтобы освободить путь к престолу трём своим сыновьям. Как они все ошибались!.. И как бы удивились, узнав, что Фауста испытывает к Криспу даже некоторое подобие любви – он всегда ей нравился. Он был сдержан, к мачехе относился с почтением, молчал, даже когда мог ответить, но отнюдь не из–за недостатка ума, как вслух обвиняла его Фауста, а по причине отличного воспитания. В Криспе всё было идеально, и это невольно вызывало в императрице уважение с толикой восхищения. Со временем он мог стать одним из величайших правителей Римской империи. И Фауста не сомневалась, что народ его будет любить. Пасынок был многим достойнее её собственных сыновей - эта истина, в которой Фауста признавалась только самой себе, заставляла императрицу злобствовать и чернить Криспа в глазах отца и придворных.
Впрочем, конечной её целью был Константин – именно ему, а совсем не его сыну желала она бед и неудач. Она наблюдала, как он шаг за шагом выстраивает свою империю, как делает её такой же могущественной, какой была она прежде. Её же цель - разрушить всё, что он создаст. Его мечта о величайшей империи и роде Флавиев в качестве правителей мира никогда не должна осуществиться. А он сам умрёт в муках, как только она сполна насладится местью.
Медленно подойдя к установленной в центре огромного зала статуе Константина в полный рост, Фауста бросила в лицо мраморного императора с ненавистью:
- Полагаешь, я прощу тебя, Константин? Ты думаешь, я забуду смерть моего любимого брата Максенция? Ты помнишь, как я умоляла тебя пощадить его? Но ты не внял моим мольбам и убил его. А помнишь ли ты несчастных детей моего брата? Помнишь, как я, Флавия Максима Фауста, супруга императора, дочь императора и сестра императора, словно последняя из твоих рабынь, стоя на коленях, молила тебя пощадить их? Ты не пощадил невинных детей. А теперь умрёт твой собственный сын – и это ты, собственными руками, убьёшь того единственного, кто искренне любит и почитает тебя, кому ты мог бы доверить свою империю и кто в силах осуществить твои мечты. Может ли быть большее наказание для тебя? Даже твой новый Господь проклянёт тебя, Константин!
Фауста злобно захохотала, но вдруг резко замолчала и, сверля статую ненавидящим взглядом, с омерзением плюнула в надменное мраморное лицо. Прикрыла веками глаза, сжав полные губы в узкую линию, вдохнула и медленно выдохнула, обуздывая прорвавшуюся наружу ненависть – лицо Фаусты смягчилось, во вновь открывшихся глазах осталась только сосредоточенная решимость, губы раздвинула холодная улыбка. Последний раз взглянув на статую супруга, императрица направилась к балкону, даже не обернувшись на шум раздавшихся за спиной шагов. Фауста вышла на открытый балкон, свернула направо, прошла до конца и вошла в маленькую полутёмную комнату. Мгновением позже туда же вошёл молодой человек с бледным лицом, замер в паре шагов от двери, низко поклонился и тихо произнёс:
- Ты хотела меня видеть, августа?
- Да. Ты мне нужен, Уросий, - ответила императрица. В её голосе появились чарующие нотки, словно дающие некое таинственное обещание, что заставило молодого человека с изумлением поднять на Фаусту тёмные глаза. - У меня к тебе особое поручение, весьма опасное, а потому я буду с тобой откровенна до конца. Меня хотят уничтожить…
- Я готов умереть за мою августу! - вскричал было молодой человек, но Фауста очаровательным жестом приложила палец к ярко-алым губам, призывая к молчанию.
- Мне не нужна твоя смерть, Уросий. Мне нужна твоя помощь.
- Телом и душой я принадлежу моей августе! – с пылом отвечал молодой человек.
- Я знаю, Уросий, потому и призвала именно тебя. Только тебе я могу полностью довериться. – Императрица устремила на юношу столь многообещающий взгляд, что тот весь затрепетал. – Я прошу тебя помочь защитить мою жизнь и жизнь моих детей. Для этого мне нужно обличить своих врагов перед моим мужем. Не торопись отвечать, - предостерегла Фауста, заметив, что Уросий порывается что-то сказать. – Я не буду таить на тебя обиды, если, выслушав меня, ты решишь не рисковать своей жизнью. Ведь это очень опасно, ибо речь идёт о всемогущем Криспе - именно он со своими сторонниками пытается меня погубить, и некоторых весьма влиятельных сенаторах. Крисп опасается моих сыновей - он убьёт их и меня не пощадит, ведь мы стоим на пути к трону, который принадлежит ему одному. Единственный способ спастись – это показать императору, насколько опасен сам Крисп. И здесь все средства хороши. Мы должны быть в курсе всего, что говорит или делает мой пасынок, а также знать тех, кто его поддерживает. Возможно, мы сможем раскрыть заговор против императора - это стало бы самым удачным исходом для нас. Мы обязаны сделать всё, что только в наших силах, для спасения жизни моих сыновей. О своей я не думаю.
- Августа!.. - вскричал Уросий.
- Молчи и слушай, - снова остановила его императрица. - Я дам тебе золото и надёжных людей. Используй и то, и другое, как посчитаешь нужным, только, заклинаю тебя, помоги остановить Криспа! – в голосе Фаусты расчётливо прозвучали нотки мольбы, отчего молодой человек затрепетал.
- Клянусь своей жизнью, августа, он будет наказан, - взгляд Уросия загорелся мрачным огнём. – Сын императора тысячу раз пожалеет о том, что угрожал тебе и твоим детям. Клянусь!
- Если ты выполнишь свою клятву, - императрица многозначительно помолчала и, приблизившись вплотную к Уросию, закончила голосом, полным страсти: - я дам тебе то, о чём ты мечтаешь все эти годы. А чтобы у тебя не осталось сомнений в моей искренности…
Императрица приподняла лицо и потянулась к губам юноши. Издав глухой стон, Уросий крепко обхватил руками стан императрицы и смял её губы поцелуем, в котором излилась вся та страсть, которая копилась в нём последние три года. С того самого момента, когда он впервые увидел императрицу…
Глава 8: Рим. Тронный зал императорского дворца.
Тронный зал императорского дворца поражал своим великолепием. Пол, выложенный отполированными плитами белого с розовыми прожилками мрамора, сверкал, отражая свет горящих бронзовых чаш на треножниках, стоящих меж высоких, мраморных же колонн. Стражи, подобно каменным изваяниям, застыли у светильников, мерцающий свет коих оранжевыми бликами танцевал по их суровым лицам, начищенным доспехам и наконечникам копий, которые каждый из них сжимал в правой руке. На возвышающейся площадке с ведущими к ней тремя ступенями, стоял позолоченный трон, а справа от него был воздвигнут белокаменный пьедестал с укреплённым на нём в полном смысле этого слова блистающим знаменем императора Константина: два копья – длинное и короткое – пересекаясь, образовывали крест, к поперечной перекладине которого золотыми нитями было притянуто украшенное драгоценными камнями пурпурное полотнище с латинской буквой «R», пересечённой литерой «Х», и вышитым девизом «Hoc Vince» - «Сим Побеждай».
Войдя в тронный зал, император долго смотрел на своё знамя, вспоминая события, связанные с его появлением: много лет назад перед решающей битвой, которая могла поднять его к престолу великой империи либо низвергнуть и навеки погрузить его имя в небытие, он увидел во сне пылающий крест и услышал слова, ставшие впоследствии его девизом, который он повелел вышить на знамени. За годы властвования пурпурное полотнище стало неотъемлемой частью самого императора, его личным талисманом, дорогой сердцу реликвией. И всякий раз, входя в тронный зал, Константин надолго задерживал взгляд на знамени, словно питая душевные силы воспоминаниями о великом знамении.
Самое же место – тронный зал – вызывало в императоре лишь раздражение, как и всё, связанное с Римом, где он старался бывать как можно реже. Жизнь его проходила в походах и сражениях, и лишь в короткие промежутки относительного мира и спокойствия император приезжал в Рим, чтобы убедиться, что в столице никто не пытается посягнуть на его власть.
Вздохнув, император неторопливо поднялся по ступеням и тяжело опустился на обитое алым шёлком, затканным золотом, сиденье трона, его плащ пурпурными складками стёк с подлокотника и замер у украшенных золотыми бляшками кожаных сандалий. Широкий золотой пояс, перетягивающий короткую белую тунику, и золотая, в каменьях, царская корона, с которой Константин никогда не расставался, в пляшущем свете масляных светильников казались тусклыми, словно отражая настроение владыки Римской империи.
В зал, глухо погромыхивая длинным мечом, задевающим при ходьбе окреи - железные поножи, вошёл галл Андроник, один из личных охранников императора и замер у подножия трона, склонив голову в ожидании приказа.
- Приведи ко мне Авсония и Аблавия, - негромко обронил Константин. – Первым пусть войдёт Аблавий.
Молча кивнув, Андроник вышел и спустя несколько минут вернулся в сопровождении высокого человека в военной форме с пустыми ножнами на поясе – никому, за исключением личной императорской охраны, не дозволено было входить к императору с оружием. Оставив Аблавия наедине с императором, Андроник удалился.
- Говори!
Аблавий поклонился и, подняв глаза на Константина, ответил:
- Лициний лжёт, заверяя в своей покорности. Он укрылся с армией в Хрисополе.
- Я ожидал предательства, – раздумчиво произнёс император. – Отправь гонца к Криспу - он недалеко от Хрисополя. Пусть подведёт флот поближе к Лицинию и ждёт меня.
Аблавий склонил голову, давая знак, что он понял приказ императора, и снова заговорил:
- Ты спрашивал о сенаторе. Тит Максим тайно приобрёл дом в дне пути от Рима. Туда он отвёз свою дочь Елену и внука Константина.
Глаза императора сощурились под нахмурившимися бровями, угол рта дёрнулся. Но мгновением позже лицо его разгладилось, и голос прозвучал холодно:
- Семья Криспа вернулась в Рим, а мне никто не сообщил? Ты уверен в этих сведениях, Аблавий?
Тот в ответ утвердительно кивнул:
- Супругу консула сопровождает его наставник Лактанций, начальник личной охраны Артемий и ещё восемь легионеров из двенадцатого легиона.
- Артемий… - задумчиво повторил император. - Мне докладывали, что он не участвовал в сражении на Босфоре. Так вот чем он был занят - сопровождал Елену к отцу… Наблюдай за ними, - император бросил на Аблавия жёсткий взгляд. – Следи днём и ночью. Пусть остаются там, где они сейчас, но если вздумают покинуть дом сенатора, возьми под стражу и привези ко мне.
Аблавий вновь склонился в поклоне. Повинуясь жесту императора, он отступил на несколько шагов, развернулся и быстро зашагал к выходу, столкнувшись в дверях с входящим в зал Андроником. Следом за ним появился Авсоний – человек необычный как внешне, так и образом мыслей. Именно его суждения и привели императора к решению поручить ему дело весьма деликатное.
Авсоний выглядел гораздо старше своих лет. Ему ещё не минуло сорока лет, но некрасивое лицо уже было сплошь изрезано морщинами. Чёрные сальные волосы неопрятными прядями обрамляли желтоватые впалые щёки. Едва заметный горб на спине, скрываемый всегда очень тщательно под чёрным плащом, и угрюмый взгляд производили неприятное впечатление, которое, впрочем, мгновенно рассеивалось, стоило ему заговорить.
Авсоний исповедовал одну из самых древнейших религий – зороастризм. И единственным, кому он поклонялся, являлся Ахура Мазда, а потому никогда не выказывал Константину тех традиционных знаков почтения, которые обязан был воздавать императору любой из его подданных. И император прощал ему эту вольность, поскольку дорожил его мнением и считал зороастризм единственной, вкупе с христианством, религией, которая, по мнению Константина, выявляла саму сущность человека, его сильные и слабые стороны.
- Тебе есть что рассказать? – такими словами встретил Авсония император.
Голос Авсония прозвучал неопределённо, словно он не был уверен в своих словах. О том же говорило лёгкое пожатие плеч:
- Я беседовал со многими христианами. Среди них были те, кто только начинал свой путь, и те, кто вёл других по этому пути много лет. Но я так и не пришёл к определённому мнению. При глубоком осмыслении основ наших религий мне трудно отрицать очевидную близость наших религиозных взглядов. Однако у христиан есть серьёзное преимущество.
- О каком преимуществе ты говоришь? – спросил внимательно слушающий император.
- Большинство людей слишком озабочены ежедневными делами. У них нет ни времени, ни желания изучать нашу философию, основанную на познании прежде всего самого себя. Они устали задабривать Римских Богов приношением жертв, не чувствуя их отклика и помощи. Народ нуждается в иной духовности - в духовности, которая не отягощает и вселяет надежду на прекрасное будущее, ибо о нём мечтают все без исключения. И христиане дают народу такую надежду, обещая чудеса при жизни и Царство небесное после смерти. Я видел, с каким упоением толпа слушала одного христианского проповедника. Многие прослезились. Я же испытывал лишь раздражение.
- Зависть?
- Нет, мой император, - спокойно ответил Авсоний, - всего лишь наблюдательность. Я слышал эту историю из уст другого христианина, и выглядела она менее красочно и гораздо короче. Все эти истории о чудесах постоянно обрастают новыми подробностями, и это не может не настораживать. Но более всего меня озадачили слова, которые повторяют все христиане без исключения. По их утверждению, все люди равны перед Богом. Однако при этом они выстраивают некую лестницу к Богу, где располагаются те, кого они называют «святыми». И здесь у меня возник простой вопрос, который я задал одному из христианских проповедников: «В какой части этой лестницы окажется простой человек после своей смерти? Может ли он считаться равным святым?».
- И что же он ответил тебе? – заинтересовался император.
- Ничего конкретного. Я услышал только общие слова, что я подвергаю сомнению самую веру в Единого Бога, тогда как я лишь указал на противоречие. Слова о «вере» наиболее часто используются христианами, когда они не в состоянии дать внятный ответ. В таких случаях я обычно отвечал, что готов принять их Бога, но не суждение человека, не явившего мне ясность своей мысли. Ту же лестницу, что ведёт к Богу, они воздвигли и меж собою, и зачастую очень сложно разобраться, на какой ступени находится иной христианин.
- Ты, Авсоний, как я вижу, невысокого мнения о христианах?
- Среди них есть весьма просвещённые люди. Беседа с ними доставляла мне подлинное удовольствие. Но в целом я скорее готов признать эту религию опасной.
- Опасной?
- Христиане непримиримы к своим противникам и порой откровенной ненавистью обливают тех, кто решается им возразить.
- Твоё суждение заслуживает внимания, - император задумчиво подпер подбородок ладонью, - однако я слышал от Евсевия и более мудрые речи.
- Евсевий? – на губах Авсония показалась едва заметная усмешка. – Как-то раз я слышал рассказ из уст моего императора о том, как перед самой битвой ему пришло видение. Наутро он вызвал ювелиров и рисовальщиков, которые в точности воссоздали это видение. Даже сейчас я вижу плоды этого видения на твоём знамени. Недавно я имел и другую беседу, где меня уверяли в ином. По словам Евсевия, христианам предстаёт картина пылающего креста, который заслонил солнце от тебя и твоей армии.
Император рассмеялся, Авсоний же лишь скупо улыбнулся.
- Это ли не свидетельство лицемерия? Разве Евсевий не слышал твоего рассказа?
- Безусловно, - всё ещё смеясь, не мог не согласиться император. – Но ты забываешь о том, Авсоний, как нужна нам порой такая маленькая ложь. И тем не менее ты прав, в речах поклонников Христа противоречий множество, и вызываемые ими сомнения способны разрушить любые начинания. А потому я желаю отправить тебя в Никею. Очень скоро там соберутся все известные христианские проповедники. Особо хочу отметить Ария - его многие ненавидят, и я хочу знать, за что именно и чем его суждения отличаются от суждений других проповедников. Найди возможность встретиться с ним и подробно поговорить. Позже я сам приеду в Никею, но прежде должен знать все обстоятельства, ибо мне предстоит сделать нелёгкий выбор.
Глава 9: Рим. Дом Публия Скапулы.
Сенатор Тит Максим, отец жены Криспа Елены, в это самое время, а было далеко за полдень, входил в дом своего давнего друга Публия Скапулы. Это был человек лет шестидесяти с мягкими чертами лица и намечающейся лысиной в коротко стриженых седых волосах. Слуга в светлой тунике проводил его в зал для гостей. С удобством расположившись на роскошном ложе с раскиданными по нему разноцветными подушками и валиками, Тит Максим нервно отщипывал ягоды от кисти винограда из вазы с фруктами, стоящей на низком столике, когда в зале раздался весёлый голос Скапулы:
- Рад, что ты верен своим вкусам!
Следом за Скапулой, как обычно, шёл юный раб с флабеллумом. Скапула занял ложе напротив. Флабелер в головах его, не останавливаясь, качал опахалом. Вошедший в зал сын Скапулы Квинт почтительно склонил голову:
- Приветствую тебя, Тит Максим! – и, переведя взгляд с радушно улыбающегося отца на обеспокоенного гостя, поклонившись, вышел.
Скапула проводил сына чуть насмешливым взглядом и мягко произнёс, обращаясь к другу:
- Не держи на него обиду. Он даже меня перестал замечать. Все его мысли занимает новая рабыня. Приставил к ней несколько слуг, чтобы они привели её в приемлемый вид. Мне рассказывали, что было сломано целых четыре щётки, прежде чем удалось расчесать ей волосы. Целыми днями сын пытается справиться с её непокорным нравом. Но, по-моему, выбирает не те методы. Ума не приложу, как Крисп с ней совладает. Он ведь по природе своей слишком мягок и не способен наказать раба, как тот того заслуживает.
Поигрывая вынутым из вазы персиком, Сапула бросил проницательный взгляд на своего друга, который, казалось, совсем не слушал речей Скапулы, бездумно отрывая по виноградинке от кисти, оставшейся в вазе.
- Неужели так плохо? – участливо поинтересовался хозяин дома.
- Надеюсь, ты мне поможешь разобраться. Родство с императором вызвало у меня чувство гордости, да и зять мой – весьма достойный человек, и он стал для меня не менее дорог, чем родная дочь.
- Крисп – достойнейший из всех известных мне молодых людей, – вставил Скапула.
- Да, да. Однако, - продолжал с той же тревогой Тит Максим, - когда я узнал, что мою дочь предпочли дочери Лициния, пришёл страх. Теперь же Лициний повержен. Причина страха исчезла, но ничего не изменилось. Скорее наоборот. Страхи возросли многократно.
- Чего тебе бояться? – удивился Скапула. – Разве Крисп не относится к тебе с почтением? А ведь он носит титул консула, титул цезаря, титул правителя Галлии и командующего флотом. Я не знаю никого другого в истории Рима, кто бы одержал столько блестящих побед в столь юном возрасте.
- В том-то и дело, - Тит Максим понизил голос и, оглянувшись по сторонам, продолжил: - Тогда к чему эта таинственность? Он присылает Елену с сыном с просьбой укрыть их как можно надёжнее. Более того, он просит никому не сообщать об их приезде. Затем, уже после того как он одерживает блестящую победу, приходит ещё одна весть от него. Крисп просит оставить всё как есть. Скоро он сам заберёт Елену с ребёнком или пришлёт за ней доверенных людей. Я не понимаю его поступков. И оттого меня гложет тревога. Почему он скрывает свою семью?
- А между тем всё просто, - Скапула положил персик на стол и устремил на друга свой привычный насмешливый взгляд. – Крисп явно чего-то или кого-то опасается. А опасаться он может только одного человека.
- Императора?
- Именно. Видимо, Криспу стало известно нечто, что самым серьёзным образом обеспокоило его, иначе он не стал бы прятать свою семью.
- Ну и как же я должен поступить? Что ты мне посоветуешь?
Скапула раздумчиво пожал плечами.
- Выполнить просьбу Криспа. Это наименьшее из зол. Хотя, если у него имеются серьёзные основания для опасений, ты легко можешь потерять свою голову.
- Великие Боги!.. - Тит Максим побледнел.
- Или отправь дочь подальше, тогда лично ты сможешь избавиться от опасности.
… Квинт Скапула, покинув гостиную, нервно прохаживался по одной из аллей большого сада, который примыкал к дому с обратной стороны дома и тянулся почти до самого подножия горы. Молодой человек сам не ожидал, что душа его придёт в такое смятение – волнение и нетерпение захлёстывали его и заставляли нервически обрывать листья со сломленной с пышного куста гибискуса ветки, засыпая обрывками зелени плотно утоптанную песчаную дорожку.
Мелькнувшее в конце аллеи белоснежное одеяние принудило сердце молодого центуриона затрепетать так, что у него перехватило дыхание. Доверенный слуга подвёл к замершему в волнении Квинту преображённую фессалийку и, поклонившись, оставил их наедине. Квинт молча смотрел на плетёные из тонких ремешков сандалии, облегавшие изящные ступни. Затем взгляд его поднялся выше, к краю длинной туники, украшенной по подолу тонким растительным орнаментом – наряд ничем не уступал облачению, что носили знатные римлянки. Узкий золотой поясок подчёркивал тонкую талию и мягкий изгиб бёдер, руки с удивительно гладкой матовой кожей украшали филигранной работы драгоценные браслеты, волосы были искусно уложены в затейливую причёску со множеством локонов и увенчаны, подобно венку лесной нимфы, тонким золотым обручем. Лицо с утончёнными чертами и тёмные глаза, полные гнева - наткнувшись на ненавидящий взгляд фессалийки, Квинт вздрогнул и в одночасье очнулся от своих грёз.
Помедлив, Квинт шагнул навстречу, но Виталия отступила и шагнула чуть в сторону, воздвигая между собою и молодым господином преграду в виде пышного розового куста, усыпанного душистыми цветами. Глядящие исподлобья чёрные глаза вспыхнули гневной решимостью.
- Моё имя - Квинт Скапула, - мягко улыбнувшись, сказал молодой человек.
- Я знаю, кто ты, римлянин, но не советую подходить ближе, - дрожащим от едва сдерживаемой ярости голосом предостерегла его фессалийка.
- Когда-нибудь мне придётся приблизиться к тебе, - Квинт старался говорить спокойно, хотя близость фессалийки волновала его всё сильнее.
- Тогда ты умрёшь! – последовал непримиримый ответ.
- Ты так ненавидишь меня?
- Я ненавижу всех римлян. Они убили всех кого я любила.
- Мне жаль…- начал было Квинт, но она резко и с прежней злостью перебила его:
- Не лги, римлянин. Всё что вам нужно – это золото и рабы.
- Это нужно всем. Судя по твоему воспитанию, всё это имелось и у тебя. Или я ошибаюсь?
Фессалийка, гордо вскинув красивую головку, презрительно промолчала. Квинт на мгновение почувствовал разочарование - он иначе представлял себе этот разговор. Женщина, стоявшая перед ним, была полна ненависти. А ненависть - это яд, от которого порой нет защиты и спасения. Улыбка на губах Квинта померкла.
- Моё присутствие тебе неприятно? – негромко спросил он у неё.
- Ты знаешь ответ на этот вопрос!
- Хорошо. Тогда тебе придётся…- он не договорил, так как Виталия дерзко вскинула голову и с вызовом произнесла:
- Я не боюсь ни наказания, ни смерти. Можешь делать, что хочешь, римлянин.
- Гулять по саду одной, - закончил Квинт. – Я пригласил тебя в сад только по одной причине: мне показалось, тебе будет приятна такая прогулка - я видел, как ты смотрела на фонтан в доме. Но раз я тебе неприятен, ты можешь побыть одна. Оставайся здесь столько, сколько пожелаешь. Тебе отведены отдельные покои - можешь ими распоряжаться по собственному усмотрению. В доме Скапулы никто не станет тебя принуждать к тому, чего ты сама не захочешь.
Последний раз взглянув в горящие чёрные глаза, в которых мелькнула тень растерянности, Квинт склонил в коротком поклоне голову и направился в сторону дома.
Глава 10: Лагерь Флавия Криспа.
Шатёр огласил болезненный вопль Демиуса – он приплясывал на месте от боли и размахивал обожжёнными руками. Крисп с усмешкой, более, правду сказать, похожей на гримасу, ибо правая часть лица тоже была сильно обожжена, смотрел на своего доверенного слугу-друга. Ожог оба они получили уже в конце сражения, когда Крисп отдал приказ взять на абордаж вражеское судно – его едва не придавила горящая мачта, рухнувшая на палубу, и спасла Криспа лишь самоотверженность боевых товарищей, которые приняли удар на себя, успев выставить щиты, смягчившие удар. Демиус бросился на защиту господина с голыми руками, которые обгорели по локоть – он испытывал жесточайшую боль, что, впрочем, не помешало ему кинуться на помощь, когда главнокомандующий принялся одеваться, и, несмотря на предостережение Криспа, взялся застегнуть ремни наплечников – попытка закончилась предсказуемо и, пока Демиус пытался унять боль в обожжённых руках, Крисп сделал то, что и собирался изначально: вызвал одного из стражей, постоянно дежуривших у входа в шатёр, который и застегнул наплечники, затянул завязки нагрудника и помог надеть плащ. Облачаясь в доспехи с помощью воина, Крисп насмешливо выговаривал несчастному Демиусу:
- А не говорил ли я, что ты сможешь приступить к своим обязанностям не раньше, чем Салюс вернёт свою благосклонность. Но ты меня не послушал и за это сейчас расплачиваешься.
- Варвар! – негромко пробормотал уязвлённый Демиус.
- Ты назвал меня «варваром»? – удивился Крисп, жестом отпуская стража.
- Не я один. Многие считают тебя варваром. Ты принёс жертву Богам, не соблюдая обычаи. Будь проклята бессердечная Салюс! - вскричал в ярости Демиус и, бросившись к тазу с водой, опустил в него руки. - Я готов отрезать их лишь бы не испытывать эту ужасную боль!..
- Пожалуй, я смогу тебе помочь, Демиус, - Крисп медленно вытянул меч из ножен и, словно примериваясь, взмахнул им над вытянутыми руками Демиуса – тот в ужасе замер и, не мигая, уставился на угрожающе блеснувшее лезвие.
- В который раз убеждаюсь в том, что страх сильнее боли. Пожалуй, я всё оставлю как есть. Мне доставляет удовольствие наблюдать за твоими страданиями, - протянул лениво Крисп.
- Я тебе жизнь спас! - закричал возмущённо Демиус, отдёргивая и пряча за спиной многострадальные свои руки.
Крисп расхохотался и, убирая меч обратно в ножны, направился к выходу.
- Потерпи, Демиус. Скоро прибудет лекарь. По слухам, он весьма сведущ во врачевании. От тех, что находятся при лагере, пользы никакой.
Демиус проводил его слегка виноватым взглядом и вновь с облегчённым вздохом погрузил руки в таз с прохладной водой.
Крисп полной грудью вдохнул свежий воздух. Лёгкий морской бриз принёс с собой приятную прохладу. Вид ночного лагеря после битвы всегда доставлял Криспу особое удовольствие – в такие мгновения лагерь приобретал вид мирный и безмятежный: воины расслабленно отдыхали у костров вокруг аппетитно булькающих котлов, разговаривали, шутили и смеялись. Недалеко от берега, в заливе, мерцали многочисленные огоньки – флот дожидался приказа командующего. Сражение с флотом Лициния стало первым морским сражением Криспа и, столь успешно выигранное, вызывало вполне обоснованную гордость молодого человека. Особое удовлетворение он испытывал, глядя на корабли – ему удалось сохранить более шестидесяти своих судов и захватить более сотни вражеских – правда, часть из них серьёзно пострадала, но разве имеет это значение, когда враг полностью повержен? Отец должен быть доволен.
Крисп направился к палатке Квирина – ему необходимо было посоветоваться с ним по поводу послания, полученного из Рима. Легионеры встречали командующего приветственно вскидываемыми руками и с воодушевлением восклицали:
- Слава цезарю!
Всё, как обычно. Только сегодня многие легионеры были ранены или обожжены, что заставило Криспа изменить маршрут и обойти все горящие костры, приветливо здороваясь со всеми, кто встречался на пути, и называя по имени тех, кого знал лично, что воспринималось легионерами как особая честь.
Возле одного из костров он задержался. Среди тридцати сидящих вокруг него легионеров он заметил того воина, кто первым бросился его спасать – Тулуса, ветерана двенадцатого легиона. Вся его левая сторона, включая грудь, живот и плечо, была обожжена и перетянута лентами полотна, пропитавшимися кровью и испачканными гарью. По искажённому болью лицу периодически пробегала судорога, но Тулус приветствовал своего военачальника традиционным вскидыванием руки. Крисп остановился возле него, жестом остановил уже начавшего подниматься на ноги ветерана и, помедлив, вытащил меч из ножен и вручил его Тулусу со словами, сопровождая их благодарным взглядом:
- Я у тебя в долгу.
Принимая меч, тот всё же встал, выпрямился во весь свой немалый рост и с чувством ответил:
- Такой чести я не прежде не удостаивался. Ты не только велик, но и великодушен.
- Пора тебе отдохнуть, - Крисп улыбнулся и, оглядев всех за костром продолжил: - Я принял решение отослать часть своей армии домой. Из шести легионов в лагере останутся только три. Через три дня по домам отправятся все, кто получил ранение в битве, и те, кто давно не отдыхал. Треть от всей захваченной добычи будет поделена между вами. Впереди зима – отдохнёте, как следует, а весной отправимся в новый поход, если будет на то воля Богов и императора.
Изумлённо замолчавшие легионеры с некоторым недоверием смотрели на главнокомандующего – впервые за время службы к ним кто-то отнёсся с заботой и пониманием, предложив отдых и золото. Ещё прежде чем Крисп вошёл в палатку к Квирину, ночной лагерь взорвался тысячами криков:
- Слава Флавию Криспу! Слава цезарю! – раз за разом ликующе кричали легионеры.
Квирин встретил Криспа улыбкой.
- Легионы тебя любят, цезарь!
Он радушно указал на стол, где стояла миска с «пульсом». «Пульс» являлся основной повседневной пищей легионеров – этой кашей на воде, реже – на молоке, питались как простые воины, так и командиры. В обозе каждого легиона шли телеги, нагруженные просом и ячменем. Человека, который командовал обозом, легионеры в шутку называли Пульсирием, именуя его в честь традиционной походной еды. Крисп отказался от еды - есть не хотелось. Больше беспокоил будущий поход. Именно этими мыслями он и поделился с Квирином:
- Половина армии будет отпущена на зимний отдых. У нас три легиона. Возьмём три катапульты, по одну на каждый легион. Отправимся через десять дней.
- Ты, верно, шутишь? – вскричал обескураженный Квирин. – Ты собираешься идти с тремя легионами на Хрисополь? Этот город со всех сторон окружён высокими стенами и неприступными скалами. У Лициния тридцать тысяч воинов. С ними он сможет продержаться за стенами города несколько лет.
- Ты забываешь об императоре, - возразил на это Крисп и уверенно продолжил: - Он ведёт к Хрисополю четырнадцать легионов и двенадцать тысяч всадников - у нас будет стотысячная армия. И я не вижу особой необходимости в этих трёх легионах. Но они понадобятся нам весной, и тогда у нас будут три легиона полностью отдохнувшие и готовые к походу. И от этого мы только выиграем. Дни Лициния сочтены, так или иначе мы заставим его подчиниться императору.
- Наверное, ты снова прав, - неохотно согласился Квирин и тут же задал вопрос, которого Крисп ожидал и потому усмехнулся услышав его: - А сколько легионеров ты заберёшь у меня?
- Все командующими легионами отпустят по пять когорт. И ты не станешь исключением.
- Цезарь! – раздалось за спиной Криспа голос вошедшего легионера. – Прибыл лекарь из Рима.
- Слава Богам, - радостно воскликнул Крисп. – Веди его сюда.
В палатке появился молодой человек в жёлтом плаще с небольшим сундучком в руках. Откинутый капюшон явил взорам присутствующих вьющиеся светлые волосы и бледное лицо, на котором ярко выделялись тёмные глаза с несколько беспокойным взглядом. Молодой лекарь низко поклонился Криспу и с заискивающей ноткой в голосе произнёс:
- Моё имя Уросий. Я прибыл по твоему приказу, великий Крисп!
- Ты слишком молод. Умеешь ли ты лечить раны, полученные от огня? – с сомнением оглядывая прибывшего лекаря, спросил Крисп.
- Никто в Риме лучше меня не умеет лечить ожоги, – лекарь Уросий снова поклонился Криспу, опуская глаза.
- Посмотрим, чего стоят твои хвастливые слова, - всё ещё недоверчиво произнёс Крисп и поинтересовался, привёз ли Уросий с собой необходимые снадобья для лечения ран.
- Позволь мне заняться твоей раной и тебе сразу станет легче, - последовал ответ.
Крисп невольно схватился за обожжённое ухо, и тут же, стиснув зубы, кивнул головой. Уросий вынул из сундучка свёрток, осторожно положил его на стол и аккуратно развернул. Крисп и Квирин с любопытством рассматривали его содержимое, заставившее их недоуменно переглянуться, ибо Уросий достал из свёртка серебряные чашку и ложку, полотняные лоскуты и несколько куриных яиц.
Выудив из сундучка небольшую горелку, лекарь налил в неё из склянки масло, поджёг опущенный в масло скрученный из льняных нитей фитиль и установил над горелкой маленький треножник, потом извлёк из яиц – как оказалось, варёных – желтки, тщательно растёр их серебряной ложкой в чашке, которую потом пристроил на треножнике над горящим фитилём.
- Для чего ты это делаешь? – полюбопытствовал Крисп, с интересом наблюдая, как желтки вскоре начали дымиться и менять цвет под воздействием огня.
Не прекращая помешивать начинающие чернеть желтки, Уросий ответил:
- Когда из желтков выделится жир, я нанесу его на твою рану.
- Горячим? Мне вполне хватает той боли что уже есть!
- Доверься мне, цезарь, я знаю, что делаю.
- Хорошо, - после короткого раздумья согласился Крисп. – Смелости тебе не занимать. Делай, как знаешь, но если мне станет хуже…я прижгу твоё лицо, но уже углями.
- Тебе не станет хуже, поверь.
Уросий сдвинул обуглившиеся желтки к краю чашки, как следует отжав их ложкой и аккуратно слив получившийся жир в маленькую склянку, намочил в нём лоскут ткани и стал осторожно втирать в обожжённые места. Дёрнувшийся от первого прикосновения Крисп, неожиданно почувствовал явное облегчение: жжение и боль, мучавшие его последние дни, отступили.
- Надо же, действительно стало гораздо легче! Простое яйцо, - обескураженно вопрошал молодой человек, - как такое возможно? Я столько времени воюю, но ни разу не слышал о таком способе лечения. А повязка? – внезапно спросил он Уросия.
Тот в ответ отрицательно качнул головой:
- Повязка хороша при ране от меча. А при ожоге она лишь усугубит боль.
- Я перебью наших лекарей! - с яростью пробормотал Крисп. Затем, обернувшись в сторону Квирина, сказал: - Потом договорим. Сейчас надо помочь несчастному Демиусу. Следуй за мной, - последние слова были адресованы Уросию, - и яйца свои не забудь.